[abeir-toril]

Название: Любовь убивает чудовищ
Автор:  Касавир
Бета:  Voidwraith
Канон: Neverwinter Nights 2
Категория: джен
Рейтинг: NC-17
Персонажи и пейринги: Гулк'ауш
Жанр: ангст, даркфик
Размер: мини, 1236 слов
Аннотация: "Устала... устала! Я будто могу заснуть - а могу ли? Сны уже так близко. Так близко..." (с) Neverwinter Nights 2: Mask of the Betrayer
Предупреждения: каннибализм
Статус: закончен

Болезненно-мутный синий свет выхватывал из темноты лишь лица утопленников и масляный блеск черной воды. Время в Скейне не имело ни дня, ни ночи.

Ночным ведьмам запрещено любить. Совокупляться, чтобы порождать отвратительных, себе подобных созданий – о да. Но любить – никогда.
Любовь уничтожает сны Шабаша: ведь если одна из ведьм влюблена, то слишком легко могут подобраться ко всем остальным проклятые хатран, правящие Рашеменом. Из снов своих берсерков, из их верных душ слишком легко проникнуть в сны, которые укрыты от них в Затопленном Городе. Только любовь, которая древнее целого мира, лишает шабаш защиты и уничтожает их, чудовищ из сказок, которыми пугают любую молодую мать.
От них, ночных ведьм, родители увешивают колыбели костяными погремушками-оберегами, от них заколдовывают детские кроватки и запирают ставни. От них вешают в изголовья постелей розмарин, полынь и чеснок, и плетут ловцы снов с клыками медведей и когтями росомах, чтобы помешать воровать чужие души.
Они пожирают своих любовников, оставляя женам лишь обглоданные трупы, которые находят в снегу по весне. Их смех – смех зимней метели, а голоса – отзвук стонущих душ, похороненных под Ковейя’Курганнис, и берсерки, что ушли по зиме в ночь, редко возвращаются.
Сказки Рашемена всегда гласили, что стоит ночной ведьме полюбить – она рассыплется в прах, истаяв, будто ночной кошмар поутру, и любовь – единственное средство против их морока. Магия, которая древнее и могущественнее всех хитроумных заклинаний и замыслов волшебников. Магия, которая старше всего мира.
Сказки Рашемена редко ошибаются в своей иносказательности.
Ведьма Гулк'ауш допустила непростительную ошибку.

Она давно потеряла счет времени.
Она плыла по бездонному морю, боль в котором измерялась стуком капель воды, подтачивающих облепленные гнилью каменные своды, и вонь от раздувшихся тел утопленников заполняла ее рот омерзительной приторной сладостью.
Они все были здесь – те, которым она подарила покой и сон.
Она хотела найти всех, чьи души точно так же блуждали во мраке Скейна: несчастные и позабытые, обреченные, как и она, никогда не видеть снов. Она должна была подарить им вечный покой, вечный сон, вечное забытье...
Убивать, наполняя их телами темные воды: вот единственное, на что она все еще годилась.
Они могли передать другим мертвым, чтобы сюда пришел ее сын… о, ее любимый сын, которого она больше никогда не увидит, которого она отдала на воспитание духам, оставив в заснеженном лесу.
Выжил ли он, или гниет под весенним солнцем? Занесло ли его маленький трупик всеми снегами ледяных зим, обглодали ли барсуки и птицы его крошечные косточки? Или мертвые волчицы выкормили его ядовитым молоком снов и позволили окрепнуть? Кто он, где он теперь, ее Ганнаев?
Иглы боли буравили ее голову, пробираясь по сосудам тысячами мелких тварей. Они расчленили ее мозг, они рвали его, и ее тело оставалось здесь и не здесь, плавая в темных водах вместе с утопленниками, чьи белые лица смотрели на нее, как огромные луны, чьи холодные пальцы касались ее, как любовные ласки.
Она была не здесь. Не здесь. Во сне…
Во сне…
О, и его лицо. Его прекрасное лицо, которое отражалось в каждом мертвом ее сырого безумного мира. Раздутые руки утопленников были его руками, их уродливые сгнившие черепа в сизых ошметках плоти были его лицом. Она до сих пор помнила его сладкий запах и его дитя в своем чреве. Оно должно было сгнить, оно должно было отравить и убить ее или остаться в колыбели безымянной рашеменки вместо ее настоящего ребенка, плотью которого она бы подпитала свою жизнь. Его крошечные косточки хрустели бы на ее зубах, и сладкая младенческая кровь проливалась бы между ее острых клыков.
Но ее сестры разложили его, ее любовь, на столе, и привели ее в зал Ковейя’Курганнис, где он лежал, голый и связанный по рукам и ногам, рядом с ее младенцем, чьи огромные, слишком глубокие зеленые глаза в последний раз видели своего настоящего отца.
«Ешь его! Ешь его!»
− Сломай кость и выпей мозг! Сломай кость и выпей мозг!
Она зашлась безумным смехом, отразившимся в каждом уголке Скейна.
Они заставили ее принять тот же облик, в котором он любил ее. Просто чтобы он знал, кто сейчас пожрет его плоть.
Кровь стекала по подбородку, а сырое мясо было слишком, слишком жестким и соленым от ее слез.
«Ах, любовь моя, любовь моя! Твое мясо застряло у меня в зубах, любовь моя! Ты был слишком соленый, слишком соленый, любовь моя. Когда меня тошнило... я чувствовала твой сладкий запах, любовь моя!»
Гулк’ауш уже не знала, говорит ли это, кричит ли она – и сны это или ее память, или проклятие Дремлющего Шабаша, или грезы.
− Глаза закрыты, закрыты-закрыты, я сплю, я сплю, я во сне, во сне… во сне...
Она помнила, что давилась и визжала, но другие ведьмы бесстрастно слушали ее вопли, отражающиеся от сырых каменных сводов затонувшего города. Они долго – о, как долго! – поддерживали жизнь в отце ее сыночка, ее Ганнаева, ее любимого дитя.
Хотя бы в снах она смогла бы забыться. Но они – они, Дремлющий Шабаш – отделили его кожу от мышц, и заставили ее проглотить сначала плоть с его плеч, затем обглодать до костей живот и грудь, и спину, и она слышала те вопли до сих пор. Она не могла уснуть уже несколько десятков лет, и ни забытье обморока, ни истощение не могло помочь ей окунуться в благословенные бездонные воды грез.
Только смерть… смерть.
Она могла только подарить этот покой другим несчастным. И смотреть в белые лица утопленников, которые сплывались на ее крики, будто огромные раздутые медузы во тьме. Их мертвые волосы колыхались в воде, как щупальца, и опускались на ледяное каменное дно к белым костям ее грез, уничтоженных и разбитых.
− Нет снов – нет кошмаров! Аххахахаха!
Ее сын должен был убить Шабаш, а она – всех, кого они прокляли! Всех!
Ее дар им – вечный, вечный сон.
Она видела его плоть, которая сочилась кровью. Она видела его мясо, которое кусок за куском подносили к ее рту. Она помнила, как ледяные руки других ведьм разжали ее челюсти и заставили глотать его кожу и мышцы. Его пальцы были холодными и солеными от ее слез, когда она ела их, его глаза были скользкими и горькими, его улыбка оставалась на губах – тех прекрасных губах, что когда-то целовали ее тело – даже когда его освежевали до костей! Сотни ее слез упали на окровавленную плоть под снятой кожей, не в силах изменить ничего!
Его точно так же нашли по весне в снегу, уже не зная, что это он – ведь остался один лишь скелет.
Ее крики боли могли разрушить весь Скейн.
Ее виной была любовь и ее сын, ее прекрасный, способный вырасти таким непохожим на других отродий ведьм, сын. И за него ее лишили сна, заточили во тьму среди утопленников, когда от ее любимого остались лишь окровавленные кости – часть этих костей! Те, которые она не могла сломать и выпить!
Каким кратким было ее воспоминание о том, как он нашел ее купающейся в озере одного из лесов! Глупый эльфийский полукровка с зелеными глазами, такими похожими на ее собственные, когда она меняла облик.
Ее любовь, ее любовь. Она разрушила ее! Убила их всех!
Она задыхалась, не в силах выбраться из этой черной подземной реки. Кожу на лице щипало от слез и от когтей ведьм, рвавших ее глаза, изо всех сил ударявших ее измученное тело о пороги кошмаров, о скалы воспоминаний, об острые углы исковерканных грез.
Но это… это был сон… сон?
Она не могла выбраться отсюда. Она не могла убить себя. Она не могла уснуть.
Навсегда, навсегда, навсегда…
− Глаза закрыты, закрыты-закрыты, я сплю, я сплю, я во сне, во сне… во сне...
Болезненно-мутный синий свет выхватывал из темноты лишь лица утопленников и масляный блеск черной воды, а время в Скейне не имело ни дня, ни ночи.
Белые лица мертвецов виднелись в воде, как гигантские медузы, и каждый из них был тем, кого она помнила до сих пор.